Шмель Юнивёрсити
Чтобы протащить чемодан через турникет в Нью-Йоркской подземке, надо схлопнуть ручку, толкнуть чемодан коленом и пройти сразу за ним. Билет в коннектикутских автобусах стоит доллар семьдесят пять, но если нажать кнопку на автомате перед тем, как совать в него четвертаки, то получишь право на безлимитные пересадки в течение двух часов. На дебатах Правой Партии алкоголь наливают только мальчики. За дешёвыми продуктами можно сходить в супермаркет в мексиканском квартале (не забыть паспорт, если платишь картой). Если нет денег на сигареты, возьми в сельпо на Колледж-стрит сигариллы Double Diamond по два пятьдесят.
Я знаю это, потому что это знает Дауриа.
(В «Старбаксе» иногда на стаканчике печатают Дарбиа или Дориа, но я отвлеклась).
— Это Дауриа, ши даз политикс ин Раша, — внушительно представляет меня своим коллегам Александр.
Меня накрывает волна настоящего американского кринжа.
Подростковые загулы на избирательных кампаниях и пара тысяч часов, проведённые за последние десять лет на Политаче, в консервативных кругах Соединенных Штатов идеально конвертируются в «Ши даз политикс ин Раша» и нависший дамокловым мечом сиквел дела Бутиной. Однако Александр — мой единственный знакомый в Бостоне, щедро предоставляющий мне на этих выходных спальное место на диване в гостиной, поэтому Дауриа улыбается и трясёт руку какому-то очкастому кодеру.
Дело происходит в опенспейсе на энном этаже небоскрёба в центре Бостона. Мы на ботанском корпорате какого-то техно-стартапа, где Александр уже два месяца как трудится погонщиком рабов над дюжиной импортированных из менее благословенных стран тестировщиков. В углу зала кабинка для медитации, напоминающая будку для самоубийств из «Футурамы». На белом икеевском столе фасованные снэки, местное крафтовое пиво и пять бутылок дешёвого вина. По соседству с хавчиком одетые в толстовки программеры напряжённо играют в огромную «Дженгу».
Для политического триллера, в который превратилась моя жизнь после опрометчивого присоединения к консервативному гетто Йельского университета, сеттинг крайне неподходящий.
Александр на фоне этого сойбой-рая тоже выглядит зловеще. Лучший генофонд Нью-Гемпшира. Метр девяносто, плотно обтягивающие широкую грудь клетчатые рубашки, метросексуально подстриженная триммером щетина, полный экзистенциальной тоски взгляд за круглыми очочками. Смурнее любого московского софтбоя. Бережно поддерживает драматичные привычки студенческих времен: мрачное покуривание трубки, изысканное пьянство и неудержимую склонность к монологам о Ницше и Гармонично Вибрирующей Вселенной.
В колледже потакание внутреннему эджлорду сыграло с ним злую шутку. Поддерживая добрую традицию Правой Партии, курсе на втором он прочитал «Преступление и наказание», впечатлился и сменил своё второе имя (что-то неприметное, на букву джей, Джеймс, может, Джошуа) на «Родион». Однако воннаби-Раскольникову не стоило вскрывать эту тему. Достоевский — это вам не Чикатило и не архивы спецслужб, в русский Дазайн молодым и шутливым американцам лучше не лезть.
Вскоре после смены имени Александр получил нож в горло от лучшего друга, приревновавшего его к женщине во время тройничка. GROUP SEX GONE WRONG AT YALE: STABBING, SUICIDE. Секс, насилие, Лига Плюща. Идеальный кликбейт. К счастью, в отличие от немедленно выпрыгнувшего из окна глоткореза, Александр инцидент успешно пережил. Выпустился из вуза, потусил год в Праге, вернулся в родную Новую Англию и остепенился **в бостонской айти-индустрии, с её бесплатными снэками, люксовыми переговорками и огромной «Дженгой».
Я нервно сжимаю в потной ладошке пластиковый стаканчик с калифорнийским белым (семь долларов, видела такое же в алкашке через дорогу от общаги). Из транса, в котором я как минимум центр Вселенной и будущее начало Третьей Мировой, меня вырывает предложение Александра поиграть в шахматы. Мы садимся к стоящей в пугающей близости к ебучей «Дженге» доске.
Александр быстрыми движениями расставляет шахматные фигуры на доске и солидно интересуется:
— Телл ми… так русские правда поддерживают Путина?
Господи, сколько раз я слышала этот вопрос.
— Итс кампликейтед, — вздыхаю я.
— Я видел, что его рейтинги падают, — продолжает Александр.
— Щас бы в России на рейтинги смотреть, — я осторожно передвигаю случайную пешку на одну клеточку вперед.
Александр продолжает задавать наводящие вопросы, одновременно выстраивая на доске какие-то безумные крепости из шахматных фигур. Что-то про рейтинги, что-то про Украину, что ли. Учитывая, с какой эффективностью Александр снимает с доски моих коней, всё это похоже на цыганский гипноз.
Или на большую подставу.
Справа падает «Дженга».
Я познакомилась с Александром на ежегодной Оргии Правой Партии.
Саечка за испуг. Тут вам не Оксфорд.
Местные пуритане только и могут что называть пьянки с залетевшими в Нью-Хейвен выпускниками «оргиями» или «сатанинскими мессами». На самом деле за закрытыми дверьми съёмной комнаты на втором этаже здания, принадлежащего «Братьям во Христе», происходит исключительно интеллектуальный разврат. Настоящие оргии в Йеле проводятся членами Демократических Социалистов Америки, и чтобы туда попасть, надо заполнять гугл-форму и проходить фейс-контроль. А настоящую сатанинскую мессу мне ещё предстояло провести.
Но Оргия была в октябре. До поездки в Бостон оставалось четыре месяца, а до сатанинской мессы — полгода. Я ещё была свеженьким русским мясом, прилетевшим на кампус с диким желанием участвовать в местной студенческой жизни.
Это был первый раз, когда я видела выпускников Партии. Рыжая пухленькая Эмили с историями про кокаиновые вечеринки в Конгрессе. Стремительно лысеющий теолог Морган с пачкой «Данхилла». Алисса, единственная чёрная на всю партию, после двухсот вискаря агрессивно составляющая всем натальные карты со своего Андроида. Александр на фоне всеобщего паноптикума выделялся только своей подозрительной заинтересованностью в том факте, что я брала академический отпуск. Ну и тем, что студенты, увидев, что я с ним разговариваю, поспешили провести ликбез.
Проще говоря, на меня вывалили все сплетни.
— Так вот, а потом он спал с ней, но всё ещё встречался с вон той, — бормочет в мою сторону Мигель, третьекурсник-политолог. Он сидит на бордюре, нахохлившись и спрятав руки в карманах своего женского пальто из секонд-хэнда. Поглядывает в сторону выпускников, распивающих Блек Лейбл в углу двора.
Это глубокая ночь, и все уже плотно нахуярились. Мы с Мигелем вылезли покурить через окно кухни, спустившись во двор по пожарной лестнице. Скорее всего, его желание слить мне всю чернуху по Александру базировалось где-то в области внутривидовой агрессии. Мигель успел застать Александра в Партии и спёр у старшего товарища весь имидж — в частности, манеру комбинировать костюмы-тройки с прикольными цветными носками. В рамках операции «русское влияние» я привезла ему с каникул купленные на Китай-Городе красные носки с надписью «НЕТ ЦАРЕЙ НЕТ БОГОВ». Мигель — латинос по отцу, поэтому сочетает их с мокасинами. Смотрится дико, но не мне с моей бритой головой судить.
— Вообще ты петиционер, и я не должен тебе всего этого рассказывать, — вздыхает Мигель. — Но ты меня старше, поэтому вот.
— Да брось, — икаю я. — Мы с тобой в одном подъезде живем. Это сближает больше партии.
(Подъезд важнее партии. Святая простота.)
Ладно, это всего лишь октябрь. Петиционер — значит, ещё не вступил в Партию. Я молодая и свежая, я ещё не сидела пять часов в подвале, ещё не ездила в Филадельфию обсуждать свою предвыборную платформу, ещё не сжигала свой дневник на пустыре за обсерваторией и понятия не имею, что такое Исполком.
Короче, я ещё не знаю, что Партия важнее всего.
— Есть ли вторая речь за? — спрашивает спикер. Аржун Шариф. Четвёртый этаж моего подъезда. Бывший секретарь Левой партии. Очаровашка-гомосексуалист, щекастый индийский джентльмен в очочках. Как всегда, в дорогом кашемире и шёлковом шарфе.
Я, основательно накачавшаяся для храбрости партийным портвейном, воздеваю в воздух руку. Консервативная мудра: тыльной стороной к спикеру, мизинец с безымянным согнуты, как у паралитика.
— For a speech!
Аржун тыкает в меня ручкой молотка. Я выбираюсь со своего второго ряда и, пошатываясь, карабкаюсь на сцену. Аржун смотрит на мои проституточные золотые шпильки с Амазона и театральным шёпотом сообщает: «Найс шуз». Я бормочу «Спасибо» и захожу за трибуну, украшенную баннером YALE POLITICAL UNION. Обвожу взглядом полупустой зал. Наклоняюсь к микрофону.
— Я бы хотела начать свою речь с цитаты одного из важнейших мыслителей начала двадцать первого века.
Выдерживаю нервную паузу.
— Hi kids! Do you like violence? Wanna see me stick nine inch nails through each one of my eyelids? Wanna copy me and do exactly like I did? Try gender theory and get worse screwed up than my life is?
С задних рядов, откуда-то со стороны Либеральной партии, доносится одинокий смешок.
Я основательно подготовилась к дебатам «Resolved: Gender is a Performance». Постирала единственную белую рубашку. Съездила в секонд-хэнд в пригородах за застиранным галстуком из девяностых. Достала из глубин шкафа штопанные на коленке чёрные брюки из «Юникло». Для довершения образа Слим Шейди я даже думала покрасить отросший после сентябрьского бритья головы сантиметр волос в пергидрольный блонд, однако меня задушила жаба.
Как всегда, усилия были тщетны. Оказавшись на сцене, я понимаю, что моя гениальная речь сводится к «Гендера не существует, вся жизнь перформанс, вы все долбоёбы». Зал молчит. Я получаю единственный вопрос, и тот от однопартийца.
— Я знаю, что у мисс Козеко есть прекрасные платья, которые сшила её бабушка, — гнусавит парижанин. — Неужели она правда думает, что гендер — это перформанс?
Опять Жан со своими семейными комплексами. Парню восемнадцать лет, а он думает исключительно о том, как он построит Католическую Семью и будет Спасать Западную Цивилизацию. Политсоюзные консерваторы бывают скучнее леваков.
— Мистер Гонсалез этим вопросом как раз подчёркивает мой аргумент, — завожу шарманку. — Так же, как я унаследовала от бабушки и матери эти платья, я унаследовала нормативные понимания того, как ведут себя женщины. Это перформанс… но перформанс… не гендера, а пола.
Хуйню спизданула. Всё насмарку.
— И с этим, мисс Козеко объявляется благодарность! — Аржун стучит молотком по парте.
Я скатываюсь со сцены, даю потненькую пять секретарю Партии, киваю в ответ на облигаторные шепотки «Найс спич» и вываливаюсь из зала покурить. Голос Аржуна за закрытыми дверьми Садлер-Холла спрашивает:
— Есть ли вторая речь против?
Йельский политический союз. Политическая дебатная организация, основанная в 1934 году. Концепт, как и всё в Йельском университете, спизжен у Оксфорда. Когда-то конспект вторничных дебатов Политсоюза отправлялся прямиком в Конгресс США. Когда-то у Политсоюза, как у главной газеты на кампусе Yale Daily News, было своё здание. Ещё в девяностых членами партий значились полторы тысячи человек.
На данный момент Политсоюз, подкошенный скандалами, университетской политикой по уничтожению кампусной жизни и печально известным президентом, распилившим всё бабло, находится в руинах. Что было эпицентром политических дебатов в стране, превратилось в междусобойчик на сто пятьдесят человек. Активны из этих ста пятидесяти примерно сорок. Половину из них прёт симуляция политических интриг. Другая половина просто жаждет красивую строчку в резюме.
Но прежде всего Политсоюз — это гетто, в которые согнаны все университетские консерваторы. Две с половиной левые партии находятся на постоянной грани самоуничтожения. Для выживания партии нужно 25 членов. В Либеральной партии тусуются семеро человек, а в Левой — дай бог десять, так что каждый семестр Независимая партия отсыпает им своих членов для продления регистрации.
Просто реальные йельские леваки устраивают коллективные протесты против недостаточно хорошей финансовой помощи или расистских шуток на Хэллоуин. Дебаты и политические интриги им нахер не впёрлись.
Но попробуй устроить на пушистом леволиберальном кампусе хоть какой-то консервативный экшн. Попробуй. Насладишься тем, что твоё имя прополоскают по федеральным новостям.
Так случилось с Квинн Шепард, председательствовавшей в Правой Партии осенью 2017 года. Как-то Квинн решила пообсуждать на партийных дебатах империализм и внесла это предложение в фейсбук-конфу Партийного Исполкома. Слово за слово, и традиционное объявление о дебатах было украшено не только двуглавым орлом с гордой надписью «POUR LE DROIT» на груди, но и рисуночком нейтив американ в традиционном головном уборе и несколькими расистскими шуточками.
Раньше такие объявления распространялись в печатном виде — их подсовывали под двери общажных комнат или раздавали нужным людям при встрече. Теперь технологии взяли своё, и объявления рассылаются ПДФками по э-мейлу. То октябрьское объявление, предлагающее обсудить тему «Resolved: Reform the Savages», оказалось в инбоксе немножко не у тех людей. Уже после проведения дебатов кто-то из этих людей решил разгрести личку, возмутился и запостил скриншот в святую святых кампуса — Йельскую Подслушку.
Кампус разорвало. Правая Партия оказалась в «Фокс Ньюс» и «Венити Фейр». Партийных латиноамериканцев выгнали из Латинского Общества в Йеле, вычурно называющемся La Casa. Квинн, скрипя зубами, решила Публично Извиниться перед Обществом Коренных Американцев. Выпускники Партии за это засыпали закрытую партийную группу в Фейсбуке всякими словами на букву Н и высказываниями в духе «хороший индеец — мёртвый индеец». Последовал второй слив, уже из той группы, и средний Йельский студент прочно уверился — если консерватор, значит, буквально Гитлер.
Кампус кипел и спустя год, на момент моего прибытия на благословенную землю центра Нью-Хейвена: левые знакомые, узнав, что я тусуюсь в Правой Партии, спокойненько рвали со мной контакты.
Короче, хер тебе, а не сейфспейс.
Читатель может поинтересоваться — а как русских вообще заносит в Йельский университет, святую святых американской политики? Мой батя олигарх? Меня завербовала ФСБ? Меня завербовало ЦРУ? Эльвира Набиуллина, прошедшая через Yale World Fellows в 2007 году, моя тётя?
Всё куда прозаичнее.
Оксимирон как-то раз давал англоязычное интервью какому-то рэп-медиа, у него там спросили — а как вы попали в Оксфорд? Оксимирон поржал и сказал, мол, это смешная история. Я просто подал документы, и меня просто взяли. Очень смешно.
Моя история такая же. Даже ещё смешнее. Я не татарка и не еврейка, я простой русский лоуэр-миддл класс из московского панельного дома. Мой папа — бухгалтер, моя мама — домохозяйка. А я сама слишком много сидела в интернете и благодаря чтению фанфиков про Гарри Поттера хорошо знала английский. Про поступление в Америку я задумывалась ещё до крымской истории, ещё до санкций, ещё во время так называемой «перезагрузки» отношений во время медведевского президентства. Ну а чё. Я выросла в интернете. Мои родители провели молодость в девяностые. До Крымской истории так называемая Новая Холодная Война представлялась мне невозможной. Мы же пытаемся дружить с Америкой. Ага. Джобс с Медведевым вместе рассматривают третий айфон. Ага. Так почему бы не уехать в Америку учиться.
А, ну да. Совсем забыла. В семье нет денег. Какое прекрасное совпадение. Универы Лиги Плюща — единственные вузы, не считая совсем шизанутых колледжей в сёлах а-ля Deep Springs и Berea, кто даёт не-кредитную финансовую помощь иностранным студентам.
На таких наивных щщах, преисполненная веры, что меня возьмут в Гарвард, я и сдавала в Международном университете на Белорусской свои SAT, американские егэшки, где в математической секции просят сложить на калькуляторе однозначные числа. Уже позднее, летом после десятого класса, я оказалась на мэрской кампании Навального. Мне было шестнадцать. Моя социальная адаптация валялась в районе клинического аутизма. В штаб в Лялином переулке, в том доме, где сейчас Красное и Белое, меня завело желание заняться хоть чем-то прикольным на летних каникулах.
Все эти политические движения вкупе с присоединением Крыма поразили меня настолько, что про какое-то зарубежное образование я думать забыла. Закончила районную школу, завалила ЕГЭ, поступила в московский вузик второго дивизиона на отделение культурологии. Как-то январским вечером подумала, что за рубеж поучиться скататься было бы всё-таки неплохо. Начала смотреть магистратуры непременно в так называемом Нюёрке.
И там-то, на этих сраных сайтах, я наткнулась на возможность перевода. Прикиньте. Можно попробовать перевестись из своего заштатного российского вузика в саму великую Лигу Плюща. Ну почему бы и нет.
Я стрясла с универа академическую справку. Перевела её в каком-то бюро на Новокузнецкой. Отправила нотариально заверенный перевод «Ди-эйч-элом» в Гарвард, Йель, Корнелл и Коламбию. Кое-как сдала TOEFL. Походила хвостиком за преподами, которые написали мне рекомендательные письма. Накатала драматичные эссе в Common Application. Нажала кнопочку отправить.
И стала ждать.
В десять вечера девятого мая пятнадцатого года я сидела на пивной кеге в баре «Все твои друзья», и на мой четвёртый айфон пришло почтовое уведомление. «Congratulations! Вас приняли в Йель как transfer student».
(В Гарвард меня, очевидно, не взяли. Корнелл и Коламбия отказались распознавать мою академическую справку. А в Йеле не хватало русских на выпуск в 2018 году. Тем более русских с Навальным в резюме. Всё прозаично.)
В пятнадцатом году я провела в Йеле один семестр. Мне никто не рассказывал про культурный шок, мне было восемнадцать лет, я возненавидела Америку на третий день, с трансферами на кампусе в принципе никто не цацкался, что уж говорить про международников. Уже к октябрю я превратилась в ту самую русскую Дауриа, которая сидит в курилке Давенпортской общаги с пивом в левой руке и сигаретой в правой, не ходит на пары и орёт на всех подряд.
Еле-еле закрыв сессию, я улетела домой с мыслью больше никогда не возвращаться в Америку.
Гештальт остался.
